Форум » Архив НСФ » Епископ Михаил Канадский » Ответить

Епископ Михаил Канадский

Felix: Рисунок. Епископ Михаил Канадский (Семенов) на смертном одре

Ответов - 7

Felix: Выдержки из воспоминаний, содержащие сведения о епископе Михаиле Канадском (Семенове) И вот оказывается — рассказать читателю о чем-то неизвестном, с чем я столкнулась в Петербурге и что могло бы возбудить острый интерес у историков русской предреволюционной литературной общественности. Главной моей обязанностью как «четвертого» в «троице» Мережковских было находить и приводить к ним рабочих, умных рабочих, заинтересованных в волосах философских. Я числилась заканчивающий философский факультет и очень скоро, даже без протекции, получила приглашение на «Гагаринские курсы», где студенты и курсистки преподавали питерским рабочим русскую грамоту, арифметику, начатки географии и древней истории. Уж не помню как и когда, во чуть ли не на первом же уроке кто-то сунул записочку: «Не согласитесь ли вы ознакомить нас, общим числом тридцать человек, с наукой философией от древних греческих времен до нынешних. Если согласны, выйдя иа класса, встаньте у дверей, к вам подойдут уговориться». При всей моей чудовищной занятости я тотчас откликнулась. Все зажглось, во мне, все захватила — тема, интересная мне самой; возможность дать себе волю, не но учебнику, не по лекциями, не по чужой указке, а тек, как сама думаю и понимаю; таинственность таинственность записки, словно в романе; действие — настоящее действие, когда вечно читаешь письмах Зины (Зинаиды Гиппиус) ко мне упреки в бездейственности. Не успели истечь положенные сорок минут, не успел, заскрепев посыпавшимся мелком, очередной ученик поставить на доске точку в диктанте, как я собрала в стопку учебные материалы, завязала наспех ее тесемки и ринулась к дверям, а там стала как вкопанная, оглядываясь во все стороны. Мимо проходили рабочие — кто молча, кто прощаясь, но ни один не остановился. Прошли все, и я, обиженная, огорченная. не понимая, что сама виновата, не сумев проделать свою роль конспиративно, двинулась к дверям, и только на каменных ступенях лестницы самый пожилой из слушателей, при этом как-то по-старообрядчески бородатый, остановил меня громкой просьбой,«насчет задачки на доске». Покуда я коротко и хмуро объясняла ему, он тихо сказал: «Напишите в моей тетради адрес вашего местожительства, за вами вечером зайдут. Тут я уже конспиративно, неимоверно обрадованная, написала в этой тетради что-то из таблицы умножения, а под ней мелкими буквами свой адрес, и рабочий, сказав «Спаси Христос», побежал догонять свою группу. Вечером Феня (кухарка на съемной квартире) постучала ко мне и сказала, что «пришел мастеровой, сказал, что слушатель с Курсов». Я ответила: «Некогда, ухожу в театр, но по дороге узнаю, что ему надо». Это уже было по-настоящему, по-опытному - конспиративно. Вошла в переднюю, поздоровалась, спустились вместе по лестнице — и новый, удивительный Петербург открылся мне, Петербург рабочего класса. По мере сканирования и распознавания тема будет продолжаться.

Felix: В своей крайней самонадеянности я воображала, что мои слушатели, сразу ставшие дорогими моему сердцу, очень любят меня. Но сейчас — в повернутое стекло бинокля времени — догадываюсь, что они жалели меня. Жалели, должно быть, что я трачу молодые силы, что логика моя «слабовата», образованность мало на что приходится. Но даже тогда, увлеченная заоблачной логикой, обаянием моей наставницы, Зинаиды Гиппиус, таинственностью их «церкви», в которую все еще не была принята, ожиданием истины, которой не жалко было всю свою жизнь отдать,— даже тогда я чувствовала разницу между моими рабочими,с которыми изредка встречалась,и людьми моего окружения; болезненной дворянской атмосферой семьи Уваровых, где проводила два часа в день ради уроков. Не помню, с такого времени это началось — кажeтcя, в начале осени 1910 года, когда Мережковские еще не уехали зз границу. Зина остановила мена в субботний вечер, когда я собиралась, как обычно, отправиться к семи часам домой, коротеньком словечком: «Останьтесь». Это было особое, немного страшное для меня "останьтесь": после семи по субботы у них, как я уже знала, собиралась их церковь — церковь «нового религиозного сознания», где сходились на молитву члены организованной Гиппиус "христианской секции". Первый раз соприкоснуться с этой церковью было огромным духовным событием для меня. Как в тумане, в голове моей сливались . самые разные представления о деле, ради которого Гиппиус перетянула меня из Москвы в Питер, ради которого я рассталась с Линой и со своей нурсячьей средой. Во-первых, был образ "костра", для которого надо было "таскать щепки". Где он горел, в каком лесу, какие щепки питали его, чтоб костер не погас, я совершенно не знала. Во-вторых, было видение — лучезарное видение будущей революции, где волки улягутся рядом с ягнятами и где обязательно должна быть музыка, музыка, организующая душу, музыка «того, чего нет на свете». В-третьих, возникало очертание дела — дела, опасного для тех, кто в нем участвует, понятного разуму, доступного моим силам и, главное, совершаемого не в одиночку, а сообща. Вот стану признанным, призванным членом церкви, буду вместе с другими, начну наконец прилагать свои силы к высокой реальности, а не только бегать по урокам и в библиотеку.

Felix: Пробежал откуда-то из своей половины, куда я не захаживала, чем-то внутренне занятый Мережковский, поглядел на меня, скосив глаз, пробормотал что-то вроде «ах да, да», едва мне слышимое, и стал потирать у камина руин, как от большого озноба. Вошел в гостиную спокойный и важный Дима (Философов), внес пачку тонких восковых свечей и положил на стол. Потом — с полки — большой, очень нарядно переплетенных том Библии и положил её рядом со свечами И опять такими же медленными движеньями, стараясь - видимо, для новичка в моем лице — сделать их совершенно обыденными, простыми и добрыми, достал с самой верхней палки большие металлическое блюдо, закапанное остывшим воском, а из кармана вытащил коробок спичек. Мережковский в эти немногие минуты как-то рассеянно листал Библию, что-то просматривал в сваей записной книжке, потом захлопнул Библию, спрятал записную книжку в карман и коротко попросил: "Дай Евангелие с посланиями". И опять Дима полез в шкаф и протянул Мережу тоненькое старое, с полустертым золотым крестом на переплете Евангелие, похожее на то, какое было у дедушки а Григориополе на армянском языке. Потом пришла Зина, улыбнулась мне и стала зажигать свечки, капать с них воском на блюдо и вставлять тупым концом в горячий васк. Несколько свечек протянула и мне, кивнув,чтоб я ей помогала. Дотрагиваясь фитилем до уже горящих, приятно пахнувши воском свечек, я аккуратно проделывала все, что делал опа, и когда блюдо было утыкано яркими, нстекаклцими ваоском огоньками, мы расселись па местам, а Мережовсвий, вынимая своими сухими пальцами закладки, какими он отметил нужппыо места, начал довольно обычным торопливым голосом читать из Евангелия. Словно угадывая мои мысли, Зина встала, и как только Мережковский захлопнул Евангелие, сказала мне: "В следующую субботу будете вы читать". После этого она поцеловалась с каждым из пас, и мы тоже подходили и целовались с каждым и — пошли чай пить в столовую.


Felix: Неужели только и всего, думала я, но утром мысли мои приняли более трезвый характер. Что, собственно, делала я в Петербурге и для чего меня выписали? Единственное реальное дело у Мережковских была организованная Зиной при существовавшей в Петербурге «Религиозно-философском обществе» «христианская секция». Она была задумана как место подбора и единения душевно-духовно схожих людей, стоящих на платформе «религиозной революции». Платформа эта состояла в убеждении, что без Бога нельзя создать революцию. Бог, идея вечного, абсолютного Добра, завещанного человечеству распятым на кресте Спасителем, создаст такую форму общества, где не будет (фальшивой) условности, лжи и фальши, несправедливости и насилия, потому что все эти вещи преходящи и нереальны, а все безбожные революции, строившие общество без идея Бога, обречены были на зло и гибель. Надо заметить, что в межреволюционный период, период имперской реакции в революционной среде созрела мысль о необходимости школы - места единения рабочих и интеллигенции, поскольку опыт первой русской революции показал сословную разобщенность российского общества, и в первую очередь это разобщенность обнаруживалась между революционными мыслителями и людьми, вовлеченными в революцию силой своего социального положения, в первую очередь наемных рабочих - пролетариев, а также пролетариев сельских, также ожидающих социальных преобразований. Такая школа была основана Лениным в Ланжюмо (1911) близ Парижа, это была материалистическая революционная школа. На Капри под водительством Горького и Богданова была создана Каприйская школа (1909), где революция, подобно школе Мережковского (1909), рассматривалась как явление духовное. Если мы заглянем Полное собрание сочинений В. И. Ленина, издание пятое, том 19, стр 574, — то в коротенькой, очень деликатной биографической справке об Анатолии Васильевиче Луначарском — прочтем: «В годы реакция отходил от марксизма выступал с требованием соединения марксизма с религней. Но то, что было неприемлемо для радикала Ульянова, было вполне приемлемо для буржуазных революционеров. В Российской империи была монархия, и её классом антагонистом был не городской пролетариат, а прежде всего буржуазия, интересы самой многочисленной - мелкой буржуазии - выражали социалисты-революционеры - партия народной свободы или ЭсЭры. Мережковские были близки эсерам, поддерживали личные отношения и даже прятали Бориса Савинкова (одного из лидеров и руководителя боевой организации партии). Их визиты на воды во Францию на самом деле скрывали зарубежные встречи с революционным центром эсеров, находящимся заграницей.

Felix: В та время в Париже били большевики, был Ленин, но я нечего не знала о них, о разном составе эмигрантов. Всех живших в Париже «политических» я причисляла к социалистам-революционерам, народникам и террористам. В письмах Гиппиус то и дело «слышались намеки на «засекреченные» безымянные заграничные кадры, вступавшие в их «церковь». Год 1910 был годом уходе Льва Толстого из Ясной Поляны, разрыва с фальшью. Год 1910 вошел в календарь как год смерти Льве Толстого, начало новых уличных демонстраций, нового массового пробуждения улицы. Первой хлынула на демонстрации студенческая молодежь. Лине мне писала: «...у нас на Курсах...» — даже студентки реакционных Курсов Герье не могли усидеть на лекциях. Я отвечала ей: «у нас на Невском, у Тучкова моста... Никто в ничто на свете не мог бы в эти дни удержать меня в четырех стенах дома. У Ленина в статье, написанной 18 декабря 1910 года, есть семь строчек из-за рубежа, но словно он был а эти дни в России: «Смерть Лъва Толстого вызывает — впервые после долгого перерыва - уличные демонстрации с участием преимущественно студенчества, но отчасти также и рабочих. Прекращение работы целым рядам фабрик и заводов в день похорон Толстого показывает начало, хотя и очень скромное, демонстративных забастовок». П. К. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 74.

Felix: Паралельно с уходом Льва Толстого из Ясной Поляны, означившего разрыв писателя с миром фальши, где он подвергался давлению как власти церковной, так и власти своих ближних, произошло менее заметное, но по сути сходное событие. «Петербургской листок» сообщал, что в Москве старообрядческим собором епископу Михаилу запрещено священнодействие, что он ответствен за содержание статей своих, которые, якобы, противоречат христианско-древнему православному учению святой церкви, и если он в течение года будет продолжать свою деятельность, то ему вынесут еще более строгое наказание. Епископ Михаил старообрядческий? И внезапно я вспомнила! Это было чуть ли не вечность тому назад... Я ехала в Питер с какими надеждами, с наивным незнанием! У меня болел живот... и милые мои соседи, народ.— теплая волна нежности прошла по сердцу,— а что было с этим епископа». Тоже в газете, статья Сергея Яблоновского о Михаиле Старообрядческом, что он не может отказаться от того, что «земля вертится». Михаила сравнивали с Галилеем, воспоминание было яркое и теплое, мне было тогда очень хорошо... Впервые очень ясно за полтора года, похожих на полтораста лет, мне пришло в голову, что рядом с Зиной все это время мне было не очень-то хорошо и, главное, очень трудно. В сущности, что я узнала от них? Ничего, кроме своих несовершенство, мешающих мне быть принятой в самое сердце их церкви — в таинство причастия — вместе с ними. Это «таинство причастия» воспринималось мною, до приезда в Питер, как обычный церковный обряд. Но тут его окутал туман, и этот питерский туман — умолчание, начал, вдруг приоткрытые тайны, но двери захлопывались. Но тут появился епископ Михаил. Интереснейшая фигура. Но не успела я тогда начать разговор о еп.Михаиле. Гиппиус сразу перебила меня, в тот вечер не я, а они сообщили мне новости, которых не было в газете. Оказывается, епископ Михаил был связан с группой голгофских христиан, которые вышли из синодальной церкви вместе с Михаилом. "Голгофа и социализм" - не больше и не меньше, заговорил Дмитрий Философов, вся троица в тот вечер была дома. Среди рабочих с моих курсов один человек по фамилии Нечаев посещал собрания голгофцев, и Мережковские просили меня отправиться на это собрание собрать информацию для возможного дальнейшего соединения с их группой.

Boroda: Статья-некролог, опубликованная в №№ 11 и 12 журнала «Старообрядческая Мысль» за 1916 год. Кир Михаил епископ Канадский 27 октября в 1 ч. 30 м. пополудни скончался в больнице Рогожского кладбища Кир Михаил епископ старообрядческий, Канадский. Неисповедимы пути Божии. Трудно предположимое, или даже нечто чудесное, хотя и прискорбное, привело Кир Михаила умереть в главном центре старообрядческого мира. Ведь всем известно, что Кир Михаил был изгоем не только господствующих, где он был выдающимся в свое время профессором Академии, но среди старообрядчества, которое в нем страшно нуждалось как в ученом муже, глубоко верующем во Христа и Его Церковь, и бедном людьми подобного рода, а тем более он был чужд людям, населяющим Рогожское кладбище и заправляющим делами его. Там его чуждались не только духовные, но и миряне, что стоят во главе жизни старообрядчества Белокриницкой иерархии. Там его, попросту, считали еретиком, вольнодумом, человеком религиозно старообрядчеству вредным и, во всяком случае, нежелательным. Считали его человеком старообрядчеству не принадлежащим, а если и принадлежащим, то неискренне, лицемерно, или, так сказать - в видах своих. Оттуда, через соборы боголюбивых епископов наших, направлялись гонения на этого мужа терпения, оттуда летели стрелы, отравленные ядом — болезненно язвившие душу праведника. И вот воля Провидения привела его умереть именно там, и именно там Провидение заставило заботиться о его последних днях и погребении, и тех именно, кто менее всего на это был готов. Бог Своими неисповедимыми путями, нам непонятными, дал возможность покойному и в последние часы жизни доказать отрицателям его искренней принадлежности к старообрядчеству, что они жестоко ошибались в своих понятиях о нем. Это поистине дивно!.. Жил Кир Михаил гонимый от нашего общества - вдали от нас, то в Финляндии, то в Симбирске, а то, гонимый даже и государством, - заграницей. Далеко, далеко! То в славянских, а то и в немецких землях. Жил, находя прибежище у священника церкви господствующей - которую он покинул осудив, как церковь связанную государством в свободе своей. В Берлине, у покойного протоиерея Мальцева, долгое время спасался он от кары, которою ему грозило наше правительство. Человек, религиозные убеждения которого он несомненно обидел своим уходом в старообрядчество, человек – состоящий на службе государства, дал ему приют и укрывал как бы государственного преступника (конечно, мнимого) от законной кары, а мы его гнали, и гнали до мученической смерти, и все-таки умирать он пришел к нам. К нам, добившим его нравственно и загнавшим его к диким людям, что добили его телесно. К нам он пришел умирать, чтобы доказать, что душа его, несмотря ни на что, предана была только нашей святой Христовой церкви, которую он искренно познал за истинную, к которой он воссоединился и которой хотел послужить он, всем сердцем своим, всеми способностями своими. Не знаю, поймут ли это дивное событие наши доморощенные фарисеи, так, как понять его надлежит, и раскаются ли они в своих жестоких поступках по отношению к этому святому человеку, но нам это до очевидности ясно. Мы ныне еще более любим этого святителя-праведника, воочию, кончиною своею, доказавшего нам свою искреннюю принадлежность к церкви Христовой - старообрядствующей. И горько мы плачем, что не удалось нам при жизни его отвоевать у фарисеев наших права его на руководство народом. Это невыносимо нам больно... Одно только нас утешает, это то, что и сам он исповедовал, что принцип «в борьбе обретешь ты право свое», не наш принцип, нехристианский. Принцип чуждый нам. Мы говорили. Нас не понимали и не хотели понять. Не хотели? - Ну, и Бог с ними. Пусть живут так, как им кажется лучше…. Это единственное наше утешение. Судьба покойного Кир Михаила - это судьба Златоустого. Тот был свят, нелицеприятен, правдив, смирен и незлобив; таков был и этот. Того гнали свои же собратья архиереи, и этого. Того гнали как политически вредного, как еретика, и этого тоже - архиереи и государство. Тот окончил земной путь свой мученической кончиною — гонимый от места на место; и этот также. Тот благодарил Бога за все; и этот. Они, эти святители, по своему складу души были созданы не для мира. О них вполне можно сказать словами поэта: "Творец из лучшего эфира Создал живые струны их. Они не созданы для пира И мир был создан не для них..." Да, именно, живые струны их души не созданы для этого грубого мира. Им нет места в мире жестокой борьбы за существование. Они неспособны на эту борьбу, а потому и вышли из мира. Напомним нашим читателям жизнь этого праведника, и они сами убедятся, что действительно ему не было места на земле среди грубых людей, и что гонители его были жестоко неправы. Владыко Михаил был восторженным юношей. В пору всеобщего разложения нравов, безбожия, безверия и безцерковности, он сумел сохранить себя от пороков юности и всею душою любил Бога, Христа и Его божественное учение не только в широком христианском смысле, но и выражаемое церковью в ее догматах, обрядах и обычаях. В ту пору, когда все учебные заведения России щеголяли безбожием, безверием, религиозным и политическим анархизмом, владыко Михаил, будучи архимандритом церкви господствующей и преподавателем духовных наук в Петроградской Духовной Академии, вел совершенно противоположную линию и с огромным успехом. Он проповедовал, читал всенародно, писал и спорил на диспутах, привлекая человечество к христианству. Он звал молодежь от холодного безбожного социализма, проповедовавшегося в ту пору с такою яростью, к социализму христианскому. То есть, к тому устройству общественной жизни, которая нам заповедана Христом. От социализма - насильно распределяющего богатства, он звал к социализму доброй воли в отдаче другому того, что у тебя есть, и чего нет у другого. В целях более успешного распространения этих призывов, он выпустил, чуть ли не до сотни брошюр под общей предпосылкою - „Свобода и Христианство", и брошюры эти широко расходились. Эта его кипучая деятельность быстро создала ему имя, но зато обратила на него внимание и темных сил, которым эта его светлая деятельность не нравилась. И силы эти стали на пути его стремлений - становя ему всевозможные препятствия. В простоте сердечной в начале он этого не понимал, а потом, - когда на него эти силы наложили свою тяжелую руку, он увидел, что он ведет свое дело религиозного обновления в такой среде, в которой это его дело недопустимо. То есть, он понял, что церковь господствующая, как связанная союзом с гражданским государством в видах интереса этого государства, не может допустить его деятельности, ибо эта его деятельность идет в разрез с интересами государства. Поняв это, он решил, что ему необходимо уйти из этой церкви. Уйти, воссоединиться с церковью свободною, и там проявить свои способности на обновление человеческого общества в христианской жизни. Нужно сказать, что в ту пору великих ожиданий, он был не одинок в своих стремлениях. В среде духовенства господствующей церкви образовалась большая группа священников так называвшихся тогда „обновленцев”. Группа эта замышляла нечто крупное в смысле обновления церковной жизни. Такое же движение к обновлению церковной жизни на почве свободы церкви от государства, на почве, истинной христианизации церковной жизни, обнаружилось тогда же и в Канаде (Северная Америка) среди христиан восточного исповедания. Христиане эти по своей религиозной совести не могли пойти в общение с канадскими церквями католической и англиканской, считая их еретическими, а от русской синодальной и греческой, с нею союзнической, хотели отделиться потому, что они утратили свою религиозную свободу связью своею с гражданским, государством, так сказать, продали свое духовное первородство за государственное покровительство им и пошли за эту, своего рода, „чечевичную похлебку", в услужение к государству. Христиане эти, в числе около 63 приходов, хотели войти в общение с нашею святою Христовою церковью - восточного древнего обряда, церковью, свободною от союза с государством[2]. Они просили дать им священнослужителей, книг, церковной утвари и учредить их приходы в согласии и единении с древнею восточною церковью. Как раз такого рода стремление преследовал и Кир Михаил, тогда еще архимандрит. К этому же движению были склонны и, вообще, все „обновленцы". Кир Михаил обратился к епископу нашему, Кир Иннокентию Нижегородскому, с просьбою о воссоединении его со святою церковью старообрядствующею, и был принят им в лоно ея. При присоединении Кир Михаил искренне оговорился, что исповедуя святую Христову церковь старообрядствующую во всех догматах ея, обрядах и обычаях истинно православною, он тем не менее полагает, что при единении в догматах возможна допустимость некоторой разности в обрядах и просил позволить ему не считать строго обязательными для него, а главное — для других, что имеют войти в единение с нами в след за ним, обряды старые. То есть, сказать другими словами, он находил полезным допустить некоторую свободу разности в обрядах. Не знаю, советовался ли Кир Иннокентий с кем-либо из соепископов по этому вопросу, или нет, но свободу эту оп допустил. Это и было выражено Кир Михаилом в его исповедании при воссоединении. Такая терпимость к разности в обрядах вполне допустима. Это нам доказывает и история церкви и повседневная наша собственная жизнь: у нас обряды и обычаи и поныне весьма различны на пространстве расселенности церкви по лицу земли. Следовательно, беды тут нет. Я выше сказал, что я не знаю о том, советовался ли Кир Иннокектий по этому вопросу с кем-либо из соепископов, или нет, - но я знаю, что он советовался об этом с известным нашим апологетом Ф.Е. Мельниковым и протоиер. о. А. Старковым. И они это одобрили, усматривая в этом большую пользу для церкви Христовой. И, по существу, это действительно так. Вот на таких-то основаниях и вошел в единение со св. Церковью покойный Кир Михаил. Прямая, чистая душа и действовала прямо и открыто. Все его стремление было направлено исключительно к деланию на пользу св. Церкви. Когда стало известно, что канадские приходы желают иметь священника от нашей св. Церкви, то немедленно и явилась мысль, чем посылать в Канаду священника, лучше послать туда епископа, который, приехав на место, наставит себе сослужителей в потребной мере из самих же канадцев, по их избранию. Мысль, так же, безусловно верная. А за нею само собою вытекло, что уж если посылать туда человека на такой важный пост, так уж надо послать такого человека, который действительно был бы на месте. Человек там должен быть образованный и светски и богословски, могущий делать дело с местным правительством, могущий влиять на образованную среду и своими познаниями и своею религиозностью. Ясно, что таким человеком из нашей среды только и мог быть один архимандрит Михаил. Вот почему епископ Иннокентий, в руки которого попала просьба канадцев, и пришел к решению послать в Канаду именно его, предварительно рукоположив его в епископа. Так как дело не терпело отлагательства, ибо успех предприятия зависел исключительно от быстроты действия, то ходатайствовать о рукоположении архимандрита Михаила в епископа соборне не было времени, ибо это дело оттянулось бы по меньшей мере на год, а потому Кир Иннокентий и решил, вопреки правил, рукоположить его единолично. Правда, если рассуждать строю канонически, то дисциплина Церкви этим поступком нарушалась, но так как все правила Церкви созданы исключительно для предупреждения деяний, направляемых во вред святой Церкви злою волею, то само собою разумеется, что в этом деянии епископа Иннокентия собственно преступления не было, ибо намерения его были направляемы только на пользу св. Церкви, а не на вред. Не было преступления и со стороны принимавшего рукоположение, так как он ничего лично не домогался для себя, а только стремился принести пользу Христу и Его св. Церкви. Нарушений такого рода церковной дисциплины в истории св. Церкви можно указать десятки, если не сотни, и кары за такие нарушения не всегда применялись св. Церковью, а напротив, зачастую одобрялись и именно зато, что этими нарушениями дисциплинарного порядка достигалась польза для Церкви. Это же должно бы было иметь место и здесь. Попутно, пожалуй, можно прибавить, что в деле этого единоличного рукоположения, была еще и другая косвенная причина, кроме того, что надо было спешить с этим делом, но это уже если и было, то лично Кир Иннокентиево преступление (если только это преступление), Кир Михаил ничего об этом не знал, не знал он этого и по самую смерть свою. Да и вообще это намерение еп. Иннокентия до сих пор доподлинно известно двум-трем лицам — не больше. Это было намерение послужить неправдою - правде. Намерение скопированное очевидно с деяний гг. Субботиных, оо. иезуитов и, вообще, миссионеров. Это предполагалось по принципу: - цель оправдывает средства. В чем это намерение заключалось - я не нахожу нужным объяснять. Я думаю, что и потом найдутся люди, что додумаются до него и когда-либо используют. Осуждать за это намерение я не берусь, хвалить тоже, но думаю, что дело Христа не нуждается в приемах подобного рода Получив это рукоположение Кир Михаил поспешил отправиться в Канаду. Поехал он не прямо в Канаду через Германию или Францию, но нашел нужным сначала посетить Константинополь, Грецию, и там осведомиться получше о положении дел в Канаде., так как в Канаде в ту пору был какой-то архиерей, якобы посланный туда греческим или константинопольским Синодом, и изгнанный оттуда паствою, как самозванец. Денег у Кир Михаила было немного, но он имел получить их от Совета Всероссийских Съездов Старообрядцев за составляемый им учебник по Закону Божию для старообрядческих училищ. С дороги, где он его окончил, рукопись учебника он доставил Совету Съездов и указал послать заработанные им деньги во Францию, в г Гавр, где он садился на корабль, чтобы отплыть в Америку. Но в эту пору здесь в России случились события, которые решили участь этой поездки по-своему или, точнее пожалуй будет сказать, вообще по-нашему, по-русски. Кто-то, где-то в Петрограде на верхах, получил выговор за то, что старообрядцы приняли архимандрита Михаила и возвели его в епископы, а потому, мол, они недостойны поощрения в достижении прав, а наоборот, всяческого стеснения. Эти люди произвели где надо давление и Совет Съездов денег еп. Михаилу не послал. Этот момент и был роковым в целой жизни еп. Михаила. Кроме того, что еп. Михаилу пришлось голодать в Гавре и проводить ночи в ночлежке, он вынужден был вернуться в Россию. Как он оттуда выбрался домой, я хорошенько не знаю, но домой он попал, а здесь его ждал суд собора и запрещение. Это, конечно, не могло не отразиться на его душевном настроении. Но еще не столько то, что он был запрещен к священнослужению, сколько те отношения, с которыми к нему отнеслись верхи старообрядчества. Вину свою (что он рукоположен единолично, без воли собора) он сознавал, сознавал и необходимость подчинения постановлению собора, но глубоко протестовал он против тех нападок на него, тех исканий за ним не существующих ересей, которые потом посыпались на него в изобилии. Он мало отвечал на них печатно, но душу его они волновали, глубоко, а главное потому, что все эти искания были явно предвзятыми и откровенно невежественными. Я помню на одном из соборов (кажется 1909 г.) покойный архиепископ[3] лично взялся обвинять его в ересях по поводу его рассуждений в журнале «Церковь» о первых днях творения и в особенности напирал на ересь в его взгляде на продолжительность жизни земли, движения ея вокруг солнца и т. п. Нападки эти были так беспочвенны, невежественны и притом настолько назойливы, что в конце рассуждений соборян на эту тему еп. Михаила довели до такого состояния, что он в ужасе великого отчаяния воскликнул, что он просто не знает, что сказать на эти бессмысленные обвинения. А когда некоторые из более мыслящих соборян стали его успокаивать и просить не принимать это горячо к сердцу, тогда он с пафосом глубокой скорби воскликнул: - «Во мне все отмерло!.. Я не чувствую себя живым. Оторвалось что-то. Душа отболела». Это были слова такой глубокой скорби и благородного негодования на невежественную дерзость людей, что смысл их трудно передать человеческим языком. Их можно только почувствовать... Они до сих пор звучат в коем сердце и забыть их я никак не могу. Но думаю, немногие их поняли тогда и тем более забыли теперь. Само собою разумеется, что архиепископ его не понял и лишь только согласился на то, чтобы назначить нарочитую Комиссию для «отыскания ересей» в сочинениях епископа Михаила, которые и представить следующему собору. Что это была за Комиссия и как она «отыскивала» ереси за еп. Михаилом, очень характерно описал Кир Инокентий в №1 журнала «Старообрядческая Мысль» за 1911г. в шутке под названием «Заседание Комиссии по делу еп. Михаила». В этой едкой шутке выражена весьма горькая правда: взялись люди судить о том, чего сам не понимают. К чести Комиссии - она так и «закрылась навсегда», как сказано в этой шутке, не вынеся никаких постановлений. Но ведь дело этим не кончилось, оно в этом же самом духе продолжалось до самой печальной кончины блаженного еп. Михаила. Время шло, ереси продолжали «отыскивать» и оглашать их печатно. Чуть ли не с этою нарочитою целью был и создан архиепископом ]Иоанном журнал под названием «Старообрядческий Пастырь» (в шутку называемый «Старообрядческий пластырь»), сданный под водительство ярого противника еп. Михаила священника о. Г. Карабиновича[4]. Невзирая на то, что задирания о. Карабиновича игнорировались вначале долгое время, он тем не менее с великою настойчивостью, достойною лучшего назначения, продолжал свои обвинения еп. Михаила в том, в чем повинным быть тот и не думал. Как образец характерности обвинений в еретичестве еп. Михаила, можно указать на такой факт; в упомянутом журнале была пометена фотография еп. Михаила, сидящего на садовой скамейке рядом с неким голгофским христианином Абрамовым (еще в бытность его в господствующей церкви) – это по мысли о. Карабиновича должно служить явною уликою того, что еп. Михаил и сам голгофский христианин. Ну, а спросить бы о. Карабиновича: - На изображениях первого Вселенского Собора пишут совместно со свв. отцами и Ария еретика, и Евсевия в др. - что же, стало быть, и святые отцы еретики?!. Вот такого рода и вообще доказательства обвинителей вл. Михаила. Но ведь они душу-то обвиняемого мучили. Клали на него отпечаток тяжести. Собирались соборы. Епископа Михаила на них не приглашали и дела его к слушанию не назначали. Это тоже убивало покойного. И вот мало-помалу душа его заболела и болезнь развивалась медленно, но верно. Душа жаждала делания, а делания люди не давали. Душа жаждала пользы человеку-брату, а на эту жажду отвечали тяжелыми ударами по уму, сердцу и самой душе. Он бросил среду господствующих, как среду чуждую духа Христа и пришел к нам с открытой душою, с тою же жаждою послужить добру, правде, принести посильную пользу церкви Христовой, но и здесь завистливое невежество ополчилось против него, изгнало его из своей среды, заставив, скататься по чужим краям и делать дело Христово только украдкою как бы, как бы насильно навязывая доброе человеку. Это были удары, которые вызвали неврастению, а она помешательство, а это последнее смерть под ударами ломовых извозчиков, тех детей народа, которому он посвятил все свои способности и радости жизни. За все жертвы, которые он добровольно принес на благо народа – он получил в награду перелом, ребер и ключицы, простуду и мытарства в больнице. Гнало его государство, иерархия церкви господствующей, иерархия нашей церкви, изувечил его народ простой, и интеллигент врач больницы своим невниманием добил его. Одним словом: человек во всех своих видах благородных и грубых, просвещенных и темных - отблагодарил его так, как всегда человек благодарит великих людей. Вся жизнь его была тяжелым крестоношением, а смерть—это своего рода голгофа. Но воля Проведения все-таки милосердна: послав ему тяжкие испытания в жизни, она милосердуя привела его к блаженному покою среди пастырей церкви, послужить которой он жаждал, и я верю, что ныне душа его стоить пред престолом Всевышнего, очищенная, убеленная, светозарная, примиренная со всеми и молит Всевышнего простить его гонителей и уврачевать их мрачную душу светом правды Христовой. Да будет ему вечная память и блаженный покой! Н. Зенин.



полная версия страницы